Неточные совпадения
Одна треть государственных
людей, стариков, были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть были с ним
на «ты», а третья — были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного были все ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не
обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал.
— Бедность не порок, дружище, ну да уж что! Известно, порох, не мог обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него
обиделись и сами не удержались, — продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, — но это вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-род-нейший, я вам скажу,
человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел — и нет! И все прошло! И в результате одно только золото сердца! Его и в полку прозвали: «поручик-порох»…
Лариса (постепенно слабеющим голосом). Нет, нет, зачем!.. Пусть веселятся, кому весело… Я не хочу мешать никому! Живите, живите все! Вам надо жить, а мне надо… умереть… Я ни
на кого не жалуюсь, ни
на кого не
обижаюсь… вы все хорошие
люди… я вас всех… всех люблю. (Посылает поцелуй.)
Карандышев. Уж вы слишком невзыскательны. Кнуров и Вожеватов мечут жребий, кому вы достанетесь, играют в орлянку — и это не оскорбление? Хороши ваши приятели! Какое уважение к вам! Они не смотрят
на вас, как
на женщину, как
на человека, —
человек сам располагает своей судьбой; они смотрят
на вас как
на вещь. Ну, если вы вещь, это другое дело. Вещь, конечно, принадлежит тому, кто ее выиграл, вещь и
обижаться не может.
Обиделись еще двое и, не слушая объяснений, ловко и быстро маневрируя, вогнали Клима
на двор, где сидели три полицейских солдата, а
на земле, у крыльца, громко храпел неказисто одетый и, должно быть, пьяный
человек. Через несколько минут втолкнули еще одного, молодого, в светлом костюме, с рябым лицом; втолкнувший сказал солдатам...
Самгин слушал, улыбаясь и не находя нужным возражать Кумову. Он — пробовал и убедился, что это бесполезно: выслушав его доводы, Кумов продолжал говорить свое, как
человек, несокрушимо верующий, что его истина — единственная. Он не сердился, не
обижался, но иногда слова так опьяняли его, что он начинал говорить как-то судорожно и уже совершенно непонятно; указывая рукой в окно, привстав, он говорил с восторгом, похожим
на страх...
К
людям он относился достаточно пренебрежительно, для того чтоб не очень
обижаться на них, но они настойчиво показывали ему, что он — лишний в этом городе. Особенно демонстративно действовали судейские, чуть не каждый день возлагая
на него казенные защиты по мелким уголовным делам и задерживая его гражданские процессы. Все это заставило его отобрать для продажи кое-какое платье, мебель, ненужные книги, и как-то вечером, стоя среди вещей, собранных в столовой, сунув руки в карманы, он мысленно декламировал...
И часто бывало так, что взволнованный ожиданием или чем-то иным неугомонный
человек, подталкиваемый их локтями, оказывался затисканным во двор. Это случилось и с Климом. Чернобородый
человек посмотрел
на него хмурым взглядом темных глаз и через минуту наступил каблуком
на пальцы ноги Самгина. Дернув ногой, Клим толкнул его коленом в зад, —
человек обиделся...
— Каков? — перебил Штольц. — Он как будто
обиделся! Я рекомендую его как порядочного
человека, а он спешит разочаровать
на свой счет!
Привалов так привык к выходкам этого странного
человека, что даже не
обиделся на такой странный оборот разговора.
— Это плохое доказательство. Вот я за вас сегодня поручусь, а вы меня завтра ко дну спустите… Ведь спустите и не поморщитесь. Ха-ха! Нисколько не
обижусь, поелику homo homini lupus est. [
человек человеку — волк (лат.).] Кстати, у вас
на святках бал готовится? Отличное дело…
Мои спутники рассмеялись, а он
обиделся. Он понял, что мы смеемся над его оплошностью, и стал говорить о том, что «грязную воду» он очень берег. Одни слова, говорил он, выходят из уст
человека и распространяются вблизи по воздуху. Другие закупорены в бутылку. Они садятся
на бумагу и уходят далеко. Первые пропадают скоро, вторые могут жить сто годов и больше. Эту чудесную «грязную воду» он, Дерсу, не должен был носить вовсе, потому что не знал, как с нею надо обращаться.
И что значит ученый
человек: ведь вот я то же самое стану говорить ей — не слушает,
обижается: не могу
на нее потрафить, потому что не умею по — ученому говорить.
Что надобно было бы сделать с другим
человеком за такие слова? вызвать
на дуэль? но он говорит таким тоном, без всякого личного чувства, будто историк, судящий холодно не для обиды, а для истины, и сам был так странен, что смешно было бы
обижаться, и я только мог засмеяться: — «Да ведь это одно и то же», — сказал я.
В трактире всегда сидели свои
люди, знали это, и никто не
обижался. Но едва не случилась с ним беда. Это было уже у Тестова, куда он перешел от Турина. В зал пришел переведенный в Москву
на должность начальника жандармского управления генерал Слезкин. Он с компанией занял стол и заказывал закуску. Получив приказ, половой пошел за кушаньем, а вслед ему Слезкин крикнул командирским голосом...
— Доктор очень милый
человек, но он сегодня немного того… понимаете? Ну, просто пьян! Вы
на него не
обижайтесь.
— Неужели, Нина, стоит обращать внимание
на глупую болтовню такого
человека, как Прозоров? — говорил генерал. —
Обижаться его выходкам — значит, слишком мало уважать себя…
Но слишком часто она видела, что все эти
люди как будто нарочно подогревают друг друга и горячатся напоказ, точно каждый из них хочет доказать товарищам, что для него правда ближе и дороже, чем для них, а другие
обижались на это и, в свою очередь доказывая близость к правде, начинали спорить резко, грубо. Каждый хотел вскочить выше другого, казалось ей, и это вызывало у нее тревожную грусть. Она двигала бровью и, глядя
на всех умоляющими глазами, думала...
— Разве же есть где
на земле необиженная душа? Меня столько обижали, что я уже устал
обижаться. Что поделаешь, если
люди не могут иначе? Обиды мешают дело делать, останавливаться около них — даром время терять. Такая жизнь! Я прежде, бывало, сердился
на людей, а подумал, вижу — не стоит. Всякий боится, как бы сосед не ударил, ну и старается поскорее сам в ухо дать. Такая жизнь, ненько моя!
Одним словом, я каюсь, я прошу прощения: я идеалист, я
человек негодный, непрактический, но не бейте меня, не режьте меня за это
на куски, потому что я в состоянии этим
обидеться.
— У нас, господа, всякому гостю честь и место, и моя дочь родной отцов цыганский обычай знает; а
обижаться вам нечего, потому что вы еще пока не знаете, как иной простой
человек красоту и талант оценить может.
На это разные примеры бывают.
На этот раз Порфирий Владимирыч серьезно
обиделся и замолчал. Долго ходили они рядом взад и вперед по столовой. Аннинька зевала, Порфирий Владимирыч в каждом углу крестился. Наконец доложили, что поданы лошади, и началась обычная комедия родственных проводов. Головлев надел шубу, вышел
на крыльцо, расцеловался с Аннинькой, кричал
на людей: ноги-то! ноги-то теплее закутывайте! или кутййки-то! кутейки-то взяли ли? ах, не забыть бы! — и крестил при этом воздух.
Аннинька рассердилась и пошла жаловаться хозяину гостиницы, но хозяин объявил, что у Кукишева такое уж «обнаковение», чтоб всех актрис с приездом поздравлять, а впрочем-де, он
человек смирный и
обижаться на него не стоит.
При жизни отца он много думал о городе и,
обижаясь, что его не пускают
на улицу, представлял себе городскую жизнь полной каких-то тайных соблазнов и весёлых затей. И хотя отец внушил ему своё недоверчивое отношение к
людям, но это чувство неглубоко легло в душу юноши и не ослабило его интереса к жизни города. Он ходил по улицам, зорко и дружественно наблюдая за всем, что ставила
на пути его окуровская жизнь.
— От всей души, — сказал он. — Я вижу джентльмена и рад помочь. Вы меня не стесните. Я вас стесню. Предупреждаю заранее. Бесстыдно сообщаю вам, что я сплетник; сплетня — моя болезнь, я люблю сплетничать и, говорят, достиг в этом деле известного совершенства. Как видите, кругом — богатейший материал. Я любопытен и могу вас замучить вопросами. Особенно я нападаю
на молчаливых
людей, вроде вас. Но я не
обижусь, если вы припомните мне это признание с некоторым намеком, когда я вам надоем.
— Нет, я ведь не в укор тебе говорю, — так, к слову пришлось… Теперь я понимаю, почему это было… А ведь сначала — право, даже смешно и вспомнить — я подумал, что ты
обиделась на меня из-за урядника. И эта мысль меня сильно огорчала. Мне казалось, что ты меня таким далеким, чужим
человеком считаешь, что даже простую дружескую услугу тебе от меня трудно принять… Очень мне это было горько… Я ведь и не подозревал, Олеся, что все это от бабушки идет…
— И мы от добрых-то
людей не в угол рожей, Вукол Логиныч, —
обижался Брагин. — Милости просим, господа… Только не обессудьте
на нашей простоте: живем просто, можно сказать, без всякого понятия. Разве вот дом поставим, тогда уже другие-то порядки заведем… Порфир Порфирыч, пожалуйте!
Суслов (угрюмо). Не
обижайтесь на меня. Мне трудно допустить существование
человека, который смеет быть самим собой.
Да не
обижайтесь вы, вот
человек! Ну, ходите. Вы ходите, а он в машине ездит. Вы в одной комнате сидите, пардон-пардон, — может быть, выражение «сидите» неприлично в высшем обществе, — так восседаете, а Гусь в семи! Вы в месяц наколотите, пардон-пардон, наиграете
на вашем фортепиано десять червяков, а Гусь две сотни. Кто играет-вы, а Гусь танцует!
— Очень просто, Кирилл Иванович. Я, Кирилл Иванович, имею свое достоинство, будучи
человеком, уважающим себя, и потому
на мальчика мне не подобает
обижаться. Как сами изволите видеть, мальчик откровенно глуп, не имеет никаких понятий…
Илья оглядел комнату. У стен её молча стояли испуганные, жалкие
люди. Он почувствовал в груди презрение к ним,
обиделся на себя за то, что сказал им об убийстве, и крикнул...
— Я-то? — Саша подумала и сказала, махнув рукой: — Может, и не жадная — что в том? Я ведь еще не совсем… низкая, не такая, что по улицам ходят… А
обижаться —
на кого? Пускай говорят, что хотят…
Люди же скажут, а мне людская святость хорошо известна! Выбрали бы меня в судьи — только мертвого оправдала бы!.. — И, засмеявшись нехорошим смехом, Саша сказала: — Ну, будет пустяки говорить… садись за стол!..
Ежов нравился Фоме больше, чем Смолин, но со Смолиным Фома жил дружнее. Он удивлялся способностям и живости маленького
человека, видел, что Ежов умнее его, завидовал ему и
обижался на него за это и в то же время жалел его снисходительной жалостью сытого к голодному. Может быть, именно эта жалость больше всего другого мешала ему отдать предпочтение живому мальчику перед скучным, рыжим Смолиным. Ежов, любя посмеяться над сытыми товарищами, часто говорил им...
И все загудели, не обращая больше внимания
на него. Фоме так стало жалко товарища, что он даже не
обиделся на него. Он видел, что эти
люди, защищавшие его от нападок Ежова, теперь нарочно не обращают внимания
на фельетониста, и понимал, что, если Ежов заметит это, — больно будет ему. И, чтоб отвлечь товарища в сторону от возможной неприятности, он толкнул его в бок и сказал, добродушно усмехаясь...
— Почему же — ковыряется? —
обиделся я. — Если вы не заставляете своих ближних кормить вас, одевать, возить, защищать вас от врагов, то в жизни, которая вся построена
на рабстве, разве это не прогресс? По-моему, это прогресс самый настоящий и, пожалуй, единственно возможный и нужный для
человека.
— Не
обижайтесь, княгиня, — сказал он, — я бедный
человек, мне его ни одного пальца не нужно. Пусть Павлыганьеву целую руку даст, тот его в собрание
на обед позовет. Поезжайте, граф, меня там не будет.
Бакин. И этот, господа, почтеннейший во всех отношениях
человек и отличный семьянин пожелал осчастливить своей благосклонностью девицу и именно Негину. Что тут дурного, я вас спрашиваю. Он очень учтиво говорит ей: «Хотите, душенька, идти ко мне
на содержание?» А она изволила
обидеться и расплакаться.
— Стой! пять тысяч
на бедность! Довольно? Молодой
человек обиделся.
Глафира. Ну, полноте, какой вы любовник? Вы не
обижайтесь, Михайло Борисыч! Вы очень хороший
человек, вас все уважают; но любить вас невозможно. Вы уж и в летах, и ожирели, и, вероятно, дома в теплом халате ходите и в колпаке; ну, одним словом, вы стали похожи
на милого, доброго папашу.
Если бы Перехватов видел Бегушева в другой, более бедной, обстановке, то, может быть, наконец
обиделся бы при таком вопросе; тут же опять успокоил себя тем, что
на слова
людей болеющих и раздражительных не стоит обращать внимания.
— Извини меня, Саша, я и впрямь, того-этого, начинаю
на людей кидаться. Находит
на меня, что ли… Ты не
обиделся, парень?
— Судя по нравам Англии и даже Польши, — говорил Бенни, — я думал, что меня или вовсе не захотят
на порог пустить, или же примут так, чтобы я чувствовал, что сделал мой товарищ, и я готов был не
обижаться, как бы жестко меня ни приняли; но, к удивлению моему, меня обласкали, и меня же самого просили забыть о случившейся вчера за столом истории. Они меня же сожалели, что я еду с таким
человеком, который так странно себя держит. Эта доброта поразила меня и растрогала до слез.
Человек он был не совсем обидчивый; а тут вдруг
обиделся на меня, за что? — до сих пор не понимаю.
Вельчанинов давно уже, например, жаловался
на потерю памяти: он забывал лица знакомых
людей, которые, при встречах, за это
на него
обижались; книга, прочитанная им полгода назад, забывалась в этот срок иногда совершенно.
— Надоели мне эти голодающие, ну их! И всё
обижаются и всё
обижаются, — продолжал Иван Иваныч, обсасывая лимонную корку. — Голодные
обижаются на сытых. И те, у кого есть хлеб,
обижаются на голодных. Да… С голоду
человек шалеет, дуреет, становится дикий. Голод не картошка. Голодный и грубости говорит, и ворует, и, может, еще что похуже… Понимать надо.
—
Человек он добрый, только слаб ужасно. В одном полку со мной служил; полковник прямо ему предложил, чтобы он по своей слабости оставил службу. Товарищи стали
обижаться, ремарку делает
на весь полк.
Анисья. Что ж это, батюшка, перед
людьми стыдно будет.
На что ж ты
обижаешься?
— Каков у вас тезка-то, а? Не вам чета. Ну-ну, не
обижайтесь, доктор. Я ведь шучу. Я знаю, что вы благороднейший
человек и сейчас, это, тоже лечите, конечно. И лицом вы похожи
на святого Эразма. Никола — тот седенький, маленький, а вы —
на святого Эразма. Тоже хороший святой.
— Ну при чем же тут вы?
Обижаться мне
на себя надо — хотел, а не достиг. Нет, насчёт обид — это ты оставь, надо, чтобы ничего лишнего между нами не было, не мешало бы нам дело двигать. Я, брат, врать не буду: мне скорбно — зачем врать? И не знаю, что бы я сделал, кабы не ты это, другой… А тут я понимаю —
человек на свой пай поработал, отдых-ласку честно заслужил…
Такую перемену в обоих я объяснял себе тем, что они
обиделись на дядю. Рассеянный дядя путал их имена, до самого отъезда не научился различать, кто из них учитель, а кто муж Татьяны Ивановны, самое Татьяну Ивановну величал то Настасьей, то Пелагеей, то Евдокией. Умиляясь и восторгаясь нами, он смеялся и держал себя словно с малыми ребятами… Всё это, конечно, могло оскорблять молодых
людей. Но дело было не в обиде, а, как теперь я понимаю, в более тонких чувствах.